Незаметно для себя Полина уснула. Ей приснились тишина и одиночество. «Особенно хорошо, — продолжала думать Полина уже во сне, — что снятся и тишина, и одиночество. Одновременно». Затем она долго блуждала по запутанному лабиринту своих мыслей, пока, наконец, не вышла на самый верх Эйфелевой башни. Внизу расстилался ночной Париж с миллионами огней.
— Идёмте к морю, — предлагал утром Руднев.
И они шли к морю. Смотрели на волнорезы, о которые бились волны; на белоснежный корабль, уходящий за горизонт. Полине захотелось в мгновение ока перенестись на этот корабль и плыть–плыть–плыть куда–нибудь далеко–далеко, в Венесуэлу или Бразилию.
Потом они гуляли по городу. Оказывается, это был вовсе не Новгород и уж тем более не Смоленск. А Феодосия… Напротив дома–музея Грина располагалась какая–то забегаловка. И, конечно же, называлась «Ассоль».
Их жизнь стала походить на бесконечный праздник. Целыми днями они бродили по тенистым улочкам, сидели в кафе, часами смотрели на изменчивое море. А вечерами, в номере отеля, занимались любовью.
Но это не могло продолжаться вечно. С каждым днём Полина чувствовала себя всё более опустошённой. Однажды она подошла к зеркалу и попыталась увидеть свою душу. У неё ничего не получилось. «Надо уезжать», — подумала Полина. Ей стало легко и хорошо от этой мысли. Она засмеялась. Руднев тоже засмеялся. Просто так, за компанию.
— Всё слишком продолжительное бывает не очень приятно, — доверительно сообщила ему Полина.
— Да, — ответил он и поцеловал её. Полина укусила его за верхнюю губу.
— Ай! — вскрикнул Руднев. — Ты чего?!
— Ничего, — сказала она. — Разве тебя это не возбуждает?
— Честно говоря, нет, — поморщился он.
— Знаешь, мне стали снится вещие сны, — сказала Полина. — А после, уже наяву, происходит то, что я видела во сне.
— И что из этого следует? — спросил Руднев.
— Сегодня мне приснилось, что мы с тобой расстались.
Руднев долго молчал. Затем произнёс слегка осипшим голосом:
— Ты не можешь вот так взять и уйти.
— Могу, — просто сказала Полина. — Я всё могу. — И она направилась к двери.
— Ты уверена, что поступаешь правильно? — крикнул ей вслед Руднев.
Полина ничего не ответила. Она открыла дверь и ушла. Навсегда исчезнув для Руднева в этом огромном мире.
Жёлтое пятно
Сразу оговоримся — это отнюдь не детская страшилка. Хотя речь пойдёт о детях. Вернее, об одном мальчике по имени Вася. Было ему пятнадцать лет. Жил он с родителями на четвёртом этаже. А этажом выше — на пятом — жила знойная блондинка тридцати лет. Васин отец называл её Муму. Почему Муму? Потому что в рассказе Тургенева главного героя, который утопил собачку, звали — Герасим. А знойную блондинку с пятого этажа звали — Раиса Герасимовна. Васе не нравилось прозвище, данное отцом. Ему нравилась Раиса Герасимовна. Да и она была к Василию неравнодушна. Когда они случайно сталкивались на лестнице, Раиса Герасимовна всегда ему улыбалась.
И вот как–то раз, вечером, раздался звонок в дверь. Вася открыл. На пороге стояла Раиса Герасимовна. Слегка пьяная.
— Васенька, — попросила она, — проводи меня, пожалуйста, домой. А то тут такая темень.
И действительно — на лестнице было темным–темно.
Вася, как был — в тапочках, пошёл Раису Герасимовну провожать. Идёт, а сам думает: дверь–то в квартиру открыта осталась, а вдруг воры заберутся и из прихожей всю одежду унесут; а родители и не услышат, они ж телевизор смотрят.
Поднялись Вася и Раиса Герасимовна на пятый этаж. Вася так робко спрашивает:
— Ну я пойду, Раиса Герасимовна?
— А зайдём ко мне, — приглашает та.
Зашли. И Раиса Герасимовна прямиком Васю в спальню повела. И там, с возгласом «А-ап!», упала спиной на кровать. И ноги широко раскинула. А между ног у неё… БРИТАЯ ПИЗДА. Вася никогда в жизни бритых пизд не видел. Точнее сказать, он вообще ещё никаких пизд не видел.
И вот Вася, не мигая, глядит на пизду. А пизда, тоже не мигая, глядит на Васю.
— Хочешь её потрогать? — спрашивает Раиса Герасимовна.
Васю прямо в жар бросило от этих слов, а голове всё те же дурацкие мысли крутятся: дверь–то в квартиру он не закрыл — вдруг воры заберутся; а родители не услышат, они ж телевизор смотрят…
— Потрогай, Васенька, — поглаживает Раиса Герасимовна свой бритый лобок. — Она не кусается.
Вася в смятении повернулся и бе–жать! Выскочил на тёмную лестницу и по ступенькам скатился.
…Прошло сорок лет.
Васины родители, что в тот вечер телевизор смотрели, умерли. А сам Вася превратился в Василь Василича, с брюшком и вторым подбородком. Работал он теперь в типографии. А Муму, то есть Раиса Герасимовна, уже нигде не работала. Она была на пенсии, сильно хворала и целыми днями лежала на кровати, на которой некогда так соблазнительно раздвигала ноги. В свои семьдесят, Раиса Герасимовна уже никого не могла соблазнить своей пиздой. Ни бритой, ни заросшей. Самое большое, на что теперь была способна её пизда, это пописать в ведро, стоящее у кровати.
Василь Василич тоже, прямо скажем, богатырским здоровьем не отличался. У него был плеврит, колит и гастрит. Поэтому и он частенько лежал на кровати. И глядел в потолок. Однажды он увидел, как по потолку расплывается жёлтое пятно — Раиса Герасимовна случайно опрокинула ведро со своей мочой.
…Прошло ещё десять лет.
И от Раисы Герасимовны осталось лишь жёлтое пятно на потолке. И то только потому, что у Василь Василича не было денег на ремонт. Зато у него было два инфаркта и третий на подходе. Рядом с его кроватью теперь тоже стояло ведро.
И вот лежит Василь Василич, смотрит на жёлтое пятно и ясно так понимает, что абсолютно счастлив он был всего лишь один раз в жизни — в тот далёкий вечер, когда Раиса Герасимовна показала ему БРИТУЮ ПИЗДУ.
«И чего я её тогда не потрогал?..», — вздыхает он с запоздалым сожалением.
В летний дождливый вечер гуляю по опустевшему парку
Тир представлял собой стилизацию под избушку на курьих ножках. Бабу Ягу замещал старик лет шестидесяти.
— Вы очень похожи на Фёдора Михайловича, — сказал я ему.
— Я и есть Фёдор Михайлович, — ответил старик.
— На Достоевского, — уточнил я и подумал, что он сейчас скажет: «Я и есть Достоевский».
Но тут дверь отворилась и в тир вошёл мужчина средних лет в форме прапорщика. А вместе с ним девушка, довольно привлекательная.
Федор Михайлович разгладил пятерней бороду и спросил:
— Желаете пострелять?
— Так точно! — отрубил прапорщик. — Маша, ты не хочешь пострелять? — обратился он к своей спутнице.
Маша явно не хотела. Недовольно поджав губы, она демонстративно отвернулась.
— А сколько у вас мишеней? — поинтересовался прапорщик.
Фёдор Михайлович посмотрел на стенд.
— Да штук тридцать наберётся.
— А если я их все собью?
— Полагается призовая игра.
— Что это значит?
— Собьёте — увидите.
— Угу-у, — покивал прапорщик. — Послушайте, где–то я вас уже видел. Вы случайно не отставник?
— Это же Фёдор Михайлович, — сказал я. — Достоевский. Вы что, разве не видите?
— Достоевский давным–давно умер, — сказала Маша.
— Это мы с вами умрём, а Федор Михайлович будет жить вечно, — провозгласил я.
Фёдор Михайлович одобрительно хмыкнул.
— Нет, где же я вас всё–таки видел? — не унимался прапорщик. — Вот теперь буду мучаться, пока не вспомню.
«Достоевский» отсчитал ему три десятка пуль.
— А тебе, паренёк, сколько? — обратился он ко мне.
— Нисколько, — ответил я.
— А чего ж так?
— Я сегодня получил три двойбана.
— А, так ты двоечник, — сказал прапорщик.
— Это ничего, — рассудил Фёдор Михайлович. — Двоечник тоже человек.
И он отсчитал мне десять пуль.
Мы с прапорщиком принялись за мишени. Я очень скоро послал все свои заряды «за молоком». Прапорщик же метко щёлкал одну мишень за другой. И быстро добрался до последней. Он уже собирался поразить и её, как вдруг, перестав целиться, радостно воскликнул:
— Вспомнил, где я вас видел! В церкви! Вы поп!
— Так точно! — шутливо козырнул Фёдор Михайлович.
— То–то я гляжу — морда знакомая.
— Па–а–ша, — укоризненно протянула Маша.
— От–ставить! — сам себе скомандовал прапорщик. — Извиняюсь, конечно, но это были вы или не вы?
— Я, — признался Фёдор Михайлович.
— Что, выгнали? Небось, за пьянку?
— Нет, сам ушёл. На пенсию.
Прапорщик недоверчиво улыбался.
— У вас что, в церкви, и пенсии дают?
— Как и у вас, в армии. Отслужил двадцать пять лет — получай. Ещё и ценным подарком наградили за безупречную службу.